И время идет, и зарплата, между прочим, тоже. Как это некоторые в армии говорят? Солдат жизнь спит, а служба идет.
После того как ход работ на весеннем севе наладился, Корнелиус, выбрав день посвободнее, зашел в дом-музей поэта, что стоял в самом центре села, наискосок от сельсовета. Имя это ему с детства знакомо, знает о поэме Иванова. До войны у них в Биштюбэ был свой колхозный театр. Как-то приезжал он в Былбыллы с постановкой «Нарспи». Играли на чувашском языке, во многом сельчане не разобрались, и все же спектакль их потряс. Замечательные в нем были песни, воистину огневые танцы. После Корнелиус, помнится, подобрал на своей тальяночке мотив главной арии Нарспи, аульские девушки подпевали ему по-чувашски:
О душа моя, за что же Ты на казнь осуждена? В целом мире оказалась Лишней только ты одна...
И сейчас напев прозвучал у него в ушах, здесь, в музее.
Давно нет этого колхозного театра, закрыли с началом войны, разбросала артистов война — кого куда. Поискать бы их, кто-нибудь да и остался в живых. Собрать бы новый коллектив на их основе, восстановить тот чудесный спектакль. Приедет он в Биштюбэ — обязательно займется этим. Кому же за такое браться, если не комсомольскому секретарю? Надо будет и Алексея обязательно подключить — он журналист, человек умелый, моторный — поможет провернуть доброе дело.
Не переставая восторгался Корнелиус всем тем, что было выставлено в витринах музея. Так все любовно сделано, с настоящей признательностью к поэту, его памяти. Приглянулся Корнелиусу заведующий, с которым там познакомился. На вид так себе человек, и не подумаешь, что столько знает, по-настоящему глубоко образован.
— По этим скрипучим доскам ходил сам Артур. Знайте, какой порог переступили,— улыбнулся он Корнелиусу, когда познакомились, и, указав рукой на давно не крашенный пол, добавил, словно тайну раскрыл.
