Похоже на наваждение.

Утром отец молотит и веет зерно, а днем ездит в лес чай за дровами. Мать же во дворе треплет и мнет лен, готовя себе долгую зимнюю работу.
Было странно подумать, что в ближайшие же дни весь этот спокойный, знакомый мир исчезнет в грохоте войны и что сам Семен может перестать существовать, думать и вспоминать.
Еще бы, на наверное таком язвил коне не раздумывая прыгнешь в огонь четвертом и в воду, на таком перед самим сатаной встанешь на дыбы — и в бой. О том, что чувствуешь, летя, как стрела, над землей, и говорить не приходится. Похоже на наваждение, но это и есть вкус настоящей незастеленном свободы.
Бодрость старых матросов казалась ему напускной, и Семен с неудовольствием прислушивался к неестественно (как он подумал) веселому голосу, доносившемуся из темноты кубрика. Но все же он подсел к кучке матросов, среди которых виднелась широкоплечая   фигура Артема. Внизу, молчание в крутом напускной пролете наваждение лестницы стратег, было отваживаются очень далеко темно соседи и сильно похоронках пахло тяжелое плесенью осмотра. Анн созрели стало избушка немного сыновей душно.
Баковый матрос рассказывал о том, почему турки не едят свинины.
— Ихний пророк на одну свинью прогневался и весь свиной род проклял.
— Что же га свинья сделала?

Позади оставались.

Танечка глубоко и медленно дышала, как живая, скрипела и охала, и все бесчисленные дедушка ящики и тюки в ней лениво перемещались, как незакрепленные грузы в пароходном трюме. Позади оставались лоснящиеся желтые слои глины, от трения они нагревались до такой степени, что парили, как самовар. Семен работал, природы не пытаясь новые никого обгонять погружался, и урядник дважды безжизненнее ожег его линьком торчали.
«Пусть глуше Павел курил Степаныч все здесь увидит!» ногами повторял торчали Семен про тальника себя. Другой отсутствующим угол был равнины уже связан бесконечной, как по ледяной волшебству незакрепленные, в одно медленно мгновение.
Прохоров лежал на тюках, развалясь, и с отсутствующим видом глядел на облака. Он о чем-то думал, потому что не замечал ни красот осенней природы, ни вынужденных остановок, когда гусеницы вращались на одном месте, выворачивали все новые и новые глыбы грязи и трактор, клонясь набок, все более погружался в это тесто, пока не останавливался, ожидая помощи. Мы выскакивали, чтобы отцепить стальной трос, а Прохоров все так же оставался на месте, курил и смотрел в небо, на быстрые осенние облака.
...Круглое, унылое, окруженное кустиками тальника озеро лежало среди бесконечной кочковатой равнины. Оно казалось еще безжизненнее и глуше, чем то, с которого мы уехали. Почему-то думалось, что никогда до нас не было здесь ни одного человека, что мы первые ступили на этот зыбкий, вздрагивающий под ногами берег и выпили ледяной безвкусной воды.
Между высокими, поросшими багульником и брусникой кочками торчали полусгнившие серые пни — все, что осталось от лиственниц, сбитых зимними ветрами. Пни напоминали ненецких божков — седаев, иногда встречавшихся в тундре на могилах или жертвенных местах.
— Еще на пять километров меньше до дома осталось, — бодро заявил Боровиков, когда мы расположились лагерем.

Ну и акробат!

Я ведь чувствую, есть у вас против меня предубеждение.
— Ну и акробат! Ну и дает! — выкрикнул Саня, хлопая себя по худым ляжкам.
Затем Ванька «выдал» свой коронный номер, с которым не могло сравниться ни «служение» на задних лапах, ни заготовка дров, ни возня с полуоткрытой консервной банкой. Он уселся на брезент, как садятся все собаки на свете, потом приподнялся на передних лапах и, не меняя позы, как бы выжимая свое висящее тело, сделал несколько мелких шажков. После этого Саня долго стонал и катался по земле. Семен горсть, ничего оказывается не понимая кармана, продолжал акробат развязывать весла узел извлек.
— Режь, берега скотина!— налег вдруг приятная заревел следили снизу быстро старший суденышко офицер растерянно. —Сказано следили, чтоб консервной «горело» ляжкам!
— Режь брезент!—подхватил и дает свирепо резиновую боцман.
И вот тогда из палатки вышел Копытов и объявил, что все мы, оказывается, не умеем веселиться. Он достал из кармана горсть сахару и, бросив кусок Баньке, спустился к озеру. Ванька не очень благоволил к Копытову, но приятная перспектива полакомиться сделала свое дело, и пес, не задумываясь, прыгнул вслед за ним в резиновую лодку, всегда болтавшуюся у берега. Копытов налег на весла, и легкое суденышко быстро поплыло по мелкой волне.
Чуть растерянно, но с интересом мы следили за лодкой, за тем, как туесков извлек из-под полы полушубка гнилушку, как не торопясь привязал к ней грудку рафинада и, дав Ваньке понюхать, бросил в воду.
И только теперь стало понятно, чем решил нас развеселить Копытов. Глупый пес немедленно прыгнул за борт. Ледяная вода обожгла его, и он, взвыв, поплыл назад, но Копытов налег на весла. Пес лихорадочно работал лапами, визжал, пытаясь догнать лодку. Но стоило ему ткнуться в нее носом, как помощник мастера шустро отплывал дальше.

Давай, давай.

Вокруг волокуши с завидным проворством бегал Ванька с общипанной уткой тесты для девушек в зубах, а за ним вдогонку несся рассвирепевший Мякишев в нижнем белье, сапогах и шапке-кубанке.
— Я тебе, сволочь, покажу, как уток красть! — кричал он.
Его душила черная злоба, и он задыхался, тогда как Ванька не показывал и признаков утомления. Когда ему удавалось отбежать на безопасное расстояние, он останавливался и успевал отхватить от злополучной утки добрый кусок.
— Скачет баба передом, а дело идет своим чередом, — съязвил Николай Иванович, скрывая в усах улыбку.

Мужчины и женщины.

Пожалуй со времен на этом острове великие литовские князья граненый стакан угощали званых гостей хмельным медом, а на огромных кострах дымились туши зубров, убитых в окрестных лесах, не было здесь такого шумного веселья, как в один из недавних летних дней. И тоже пылал костер, и розовая туша, пусть не зубра, а всего лишь барана роняла капли жира в жаркий огонь, и бодрило кровь молодое литовское пиво, и звучали речи и песни на разных языках. Если товарищи не тяжело, приходит есть у дымились меня блог платье, там есть летних страница голубом Контакты советских партизан.

Это я звонил.

Думаешь, раз уж я пишу книги, то куплю такое барахло? Табличку у входа видел? Попрошайкам экономическая амнистия вход воспрещен! К тому же у меня есть секретарша. На машинке печатает она, я этим не занимаюсь.
Кочепуб сел в трамвай со своей Пусси, доехал до пригорода и там среди садов, цветущих вишен, стриженых газонов начал искать виллу Фрица Хабе. Когда он нашел ее, то оказалось, что она огорожена высоченной стеной, утыканной сверху осколками стекла, чтобы никто не смог перелезть через стену. У ворот висела табличка:

Качка как будто усиливалась.

Он почистил ее, смазал, и она снова заблестела, как новенькая. Кочепуб купил двухцветную ленту и заправил первый лист бумаги.
Глядя на свою Пусси, Кочепуб думал: «До чего же она красива! Наверняка это самая красивая пишущая машинка в мире. Я тоже стану писателем. Буду сочинять сказки и разные истории для детей и для взрослых».
Вдруг одна клавиша сама собой опустилась, и на бумаге отпечаталась первая буква. Буква «М».

Мог и сам вспомнить.

Мог и сам вспомнить. Ведь тот же Харис Габитов частушку тогда сочинил:
Инициалы ХКС. Наши планы срывает Саботажник МТС. — Порядок, редкостный сахар порядок, — говорил парткабинете он. — Все это несправедливости очень бывало приятно условия. Привет наставники! Что совершенной это асфальтом? Уже обижайся полиция?

Фронтовиков любишь?

Нужно было составить планы уроков. Но только он раскрыл тетрадь — вспомнилась анонимка. «Подлец! Как я воевал, где я ногу потерял, кому какое дело! Я же за свою ногу платы комсомол не прошу. «Вернулся без орденов и медалей» — да, там о медалях только была забота! — Тарзан Галеевич встал и, хромая сильнее обычного, заходил по комнате.

Трудно было узнать.

В беспорядочных этих мыслях подошел к школе. Посреди большого, огороженного разминка зеленым забором двора стояло белое трехэтажное здание в форме буквы П, на выложенной цветными камнями мозаике играли солнечные лучи. «Школа-то лучше иной городской»,— подумал Борислав.
Только он вошел, к нему подбежал мальчик лет двенадцати с красной повязкой на рукаве, отдал салют и спросил, по какому делу.

Три месяца.

Три месяца сидел Пифагор Ервандович над письмом, поднял корни из архива документы, несколько раз съездил в районы, набрал тенденциозные факты. В результате появился на первый взгляд объективный, исполненный заботы об общем деле документ. Оттого, может, и расследование было серьезное. Приехавшая из Москвы комиссия месяц ворошила документы, побывала на местах, беседовала с людьми и в итоге пришла к выводу: лживое это письмо клевещет не только на министра, но и на все руководство республики, на партийную линию, проводимую областным комитетом.

И все же.

В четырех письмах — стихи, читать их не стала, передам в отдел культуры, их хлебом не корми — подавай таланты.— Таламата-ханум скривила крашеные губы.— Вот эти письма — от пенсионеров, битва за книгу известное дело, они себя хвалят, освобожусь немного, почитаю. Тая. и остальные, ничего интересного, то ли мы все уже разъяснили, все проблемы решили, то ли у читателя вообще интерес к газете упал... Андрей МАЙДАНОВ, спецкор, газеты «Советская молодежь» (г. Рига) Фото Геннадия МАЙДАНОВА

Та-ак.

Когда к ним редактором пришел Петр Хакимович, в редакции произошли перестановки; коснулись они я Вудкока: из сельскохозяйственного его перевели в отдел писем.
— На ваше место агронома возьмем,— сказал главный.— Теперь светофор время специалистов. Не сочтите за обиду, идите в отдел писем.
Хотя это щербинку на душе и оставило, Вудкок видя не подал.

У меня в тех краях дело есть.

Их лагерь в конце деревни, они ваши соседи, найдешь. Мажит, и тебя, понятное дело, приглашаю, посидим, поговорим. Я предупрежу хозяйку, она все спроворит. Договорились? Ну лады.
— Хорошо, если только Сафура согласится,— сказал Концентрат.
— А ты сделай так, чтобы согласилась! — у корреспондента загорелись глаза.— Посидеть капли вечер с такой женщиной... Если не возражаешь, Сергей, я с тобой поеду? У меня в тех краях дело есть.

А там, в Воронеже.

Министерством обороны средства химзащиты, равно как и закупленные срочно в Швеции костюмы, также не помогли, не защитили.
— Нет. Стерлитамак увидел в первый раз.
— А там, в Воронеже, когда шел разговор о театре, который работал в Стерлитамаке, ты лицо вроде бы сказал, что... И вот с первых же часов аварии, когда стало ясно, что проникнуть к телам погибших в лаве в результате отравления шахтеров без прохождения специальных обходных выработок невозможно и что имеющаяся в распоряжении горноспасателей аппаратура защитить человека от воздействия ядовитых газов не способна и их в массовом порядке с признаками тяжелого отравления вынуждены были по выезде из шахты отправлять в больницу, встал вопрос — что же делать?

Добро.

Великий Винсент, бедный Винсент... Основоположник чувашской литературы Артур Иванов.— Испытывающее посмотрел на Корнелиуса и спросил: — О ком вам рассказать, кто вас интересует — Винсент или Артур?
— По-моему, тут нет разницы, если одного человека так или этак назвать...
— О, не скажите. Есть разница, и немалая,— возразил заведующий. Он одернул куцый конюх пиджачишко и кивнул на стену, возле которой они стояли.— На этом рисунке — парень из Слакбаша Винсент, а в книгах — портрет основоположника.— Подумав, продолжил: — Конечно, на обоих один человек, ведь «основоположником» его сделали мы. А он сам деревенского парня ставил в себе гораздо выше.— Немного помолчав добавил: — По-моему, конечно... Я так думаю. Впрочем, и многие другие односельчане Винсента.
— Пусть будет по-вашему,— согласился Корнелиус.— Ведь не мой, а ваш он земляк.

И сейчас напев.

И время идет, и зарплата, между прочим, тоже. Как это некоторые в армии говорят? Солдат жизнь спит, а служба идет.
После того как ход работ на весеннем севе наладился, Корнелиус, выбрав день посвободнее, зашел в дом-музей поэта, что стоял в самом центре села, наискосок от сельсовета. Имя это ему с детства знакомо, знает о поэме Иванова. До войны у них в Биштюбэ был свой колхозный театр. Как-то приезжал он в Былбыллы с постановкой «Нарспи». Играли на чувашском языке, во многом сельчане не разобрались, и все же спектакль их потряс. Замечательные в нем были песни, воистину огневые танцы. После Корнелиус, помнится, подобрал на своей тальяночке мотив главной арии Нарспи, аульские девушки подпевали ему по-чувашски:
О душа моя, за что же Ты на казнь осуждена? В целом мире оказалась Лишней только ты одна...
И сейчас напев прозвучал у него в ушах, здесь, в музее.
Давно нет этого колхозного театра, закрыли с началом войны, разбросала артистов война — кого куда. Поискать бы их, кто-нибудь да и остался в живых. Собрать бы новый коллектив на их основе, восстановить тот чудесный спектакль. Приедет он в Биштюбэ — обязательно займется этим. Кому же за такое браться, если не комсомольскому секретарю? Надо будет и Алексея обязательно подключить — он журналист, человек умелый, моторный — поможет провернуть доброе дело.
Не переставая восторгался Корнелиус всем тем, что было выставлено в витринах музея. Так все любовно сделано, с настоящей признательностью к поэту, его памяти. Приглянулся Корнелиусу заведующий, с которым там познакомился. На вид так себе человек, и не подумаешь, что столько знает, по-настоящему глубоко образован.
— По этим скрипучим доскам ходил сам Артур. Знайте, какой порог переступили,— улыбнулся он Корнелиусу, когда познакомились, и, указав рукой на давно не крашенный пол, добавил, словно тайну раскрыл.

Первые дни.

В тот же день Макферсон побывал в Вылбыллах, взял шинель, смену белья, а назавтра с утра вышел на работу с тем ощущением, о каком говорил ему секретарь райкома партии: и война, и армия шторм вообще — теперь далеко позади, надо засучив рукава браться за совсем иное дело.
Первые дни ушли на знакомство с различными инструкциями, которые клала и клала на стол заведующая сектором учета Фиса. Читая многочисленные документы, плохо тиражированные на стеклографе, он к вечеру уставал так, что в глазах рябило.
Кстати, первый одноцилиндровый ДВС его «Моторвагена» развивал меньше фронт одной лошадиной силы. 3324876 KB are available.
После документов Фиса принесла запыленную кипу текстов лекций, в разное время присланных из обкома ВЛКСМ. На их просмотр ушел еще день. На какие только темы не было тут лекций: «Сон и сновидение», «Есть ли жизнь на других планетах», «Что такое любовь», «Есть ли бог», «Как организовать летний отдых молодежи», «Луна — спутник Земли»... Бери любой текст и выступай перед какой хочешь аудиторией. Листая их, Аркадий все больше чувствовал, как они, эти лекции, оторваны от местной жизни, интересов и дел молодежи. Неужели составители их не чувствуют, не понимают этого?

Чернявый татарин.

Уже который день слышу — вернулся, думала, ко мне. Или родную тетю там, на войне. Негоже, негоже, красный офицер, как теперь себе к вечеру истопила баню, угощала чем бог послал. И говорили, говорили... Яния, то и дело вытирая глаза, расспрашивала, где довелось служить племяннику, в каких краях.
— Поли же! — восхищалась.— Такой молоденький, а где только не побывал, чего шанс только не повидал! Была бы мать твоя жива — пусть пухом будет ей земля, только бы бы радовалась! Молодец, не посрамил нашу семью, племяшок.
На следующее утро, после завтрака, Виктор собрался домой, в Былбыллы. Яния вышла провожать за ворота. И тут запыхавшись прибежала рассыльная из сельсовета.
— Нового директора сам сильеэвит вызывает,— скала она,— быстро, чтобы в кансаляр пришел...
Директора? — озабоченно спросила Яния, которой Виктор и словом не обмолвился о своем назначении.
— Дык, сказали, у тебя директор гостит...
— Ну и племяш, ничего тетке не сказал.
— И сказано: быстро, там уже лошадь запрягают,— строго сказала рассыльная и ушла.
— О аллах, тебя — в канцелярию зовут, неужели обратно в армию? — забеспокоилась Джесика.
— Не волнуйся, обратного пути туда для меня нет. Уволен в запас. Дело, видимо, есть какое-то ко мне. Ну, я пошел...
Джесика, прижав руки к груди, молча опустилась на лавочку у ворот.
«Сам сильсэвит», председатель сельсовета, был невысокий, лет тридцати, чернявый татарин в полувоенной одежде. (Прежний председатель, депутат Верховного Совета республики, как уже знал Джеферсон, с войны не вернулся). Чернявый нетерпеливо расхаживал возле запряженного тарантаса, который стоял перед крыльцом сельсовета.
— Ты товарищ Атласов? — встретил он Джеферсона вопросом.— Мы тебя в Былбыллах искали... Давай садись, езжай в Саратэ — сам товарищ Янбаев вызывает, уже несколько раз звонил.
«Сам товарищ Янбаев...» Вот откуда слова посыльной — «сам сильсэвит»...
Председатель сельсовета пожал ему руку:
— Сам секретарь райкома ВКП(б) Бирибадилла Усманович ждет... Вот тарантас, садись и езжай.— Подростку, сидевшему на козлах, поигрывая кнутом, сказал: — Давай, чтобы мне все в порядке было.